Когда на спектакль в театре — совершенно не модном, не громком, не раскрученном, без ореола скандальности, над входом в который нет даже вывески — собирается столько народу, что не только заполняются все кресла, но некоторым зрителям раздают подушки, на которых можно разместиться в проходах, то это, вероятно, что-то да значит. Притом что зрителям заведомо известно: их ждет не релакс, не развлечение, а нелегкая работа души, интеллекта и, пожалуй, чего-то еще, что превыше. Иначе в театре «На досках» Сергея Кургиняна не бывает, так было и 10 октября на предпремьерном показе спектакля «Кто слышит пролитую кровь», премьера которого состоится в начале ноября.

Когда на сцене в качестве почти единственной декорации видишь крест, то понимаешь, что разговор пойдет всерьез. А если это не просто крест — так сказать, в натуральную величину, вполне годный для распятия — а еще и мачта с парусом, то понимаешь, что шансов увидеть нечто банальное, теплохладное и «благонамеренное» практически нет. Потому что обычный крест — статичный и изукрашенный, превращенный в символ торжественной и никуда не стремящейся Вечности — сегодня, как говорится, «в тренде». Подразумевается, что любые порывы вперед, к какой-то новой жизни, в лучшем случае суета сует и сомнительное проектантство, новое небо и новая земля будут, но только по завершении земного пути и уж точно создадутся не руками человеческими. На такого рода крест никому в голову не придет водрузить парус, чтобы плыть в неизведанное по бурному морю, хотя обозначение Церкви как «корабля спасения» общеизвестно. Для того, чтобы во времена тотального остывания и окаменения возвратить примелькавшимся святыням истинный смысл и энергетику, нужна немалая смелость.

Смелость… В наши дни это качество считается практически обязательным даже для постановок в ТЮЗе, вот только с трактовкой этого понятия наблюдаются явные проблемы. Если, к примеру, актеры бегают нагишом по сцене и залу — это не смелость, это бесстыдство. То есть явление не эстетическое или мировоззренческое, а чисто социальное. Потерявший стыд и соответственно себя ведущий получает некую предсказуемую реакцию от социума — тумаки, пятнадцать суток или престижную премию (в случае, если он сумеет всех убедить, что он не просто натворил, а сотворил нечто). Но если бесстыдство творится на сцене и называется актуальным искусством, то смелость часто нужнее тому, кто отважится громко возмущаться безобразием — его могут и за дверь неласково выставить. В общем, с социумом можно почти всегда как-то договориться — задобрить, подкупить, одурачить. Он не такой уж и страшный на самом деле.

Настоящая смелость — это про другое. Это когда творец рискует вступить в диалог с такими собеседниками и о таких материях, что волосы встают дыбом и трещат от запредельного электричества. «Не влезай, убьет». А влезать надо, иначе никак. Это как при ликвидации аварии вроде чернобыльской, когда радиация там или оголенные провода под высоким напряжением, уже не важно, главное вырубить то, что грозит бедой, и включить спасительное. И никакие прошлые заслуги и регалии в этом искрящем пространстве не в ходу, предъявлять следует другое. Душу. Талант. Веру, Надежду, Любовь. И тогда получится разговор, и пойдет ток по невидимым проводам — из запредельности — на сцену, со сцены — в зал и дальше, за театральные стены…

Спектакль «Кто слышит пролитую кровь» — не просто мистерия. Это — литургия. Литургия красная, переплетение истории евангельской с историей России и революции. Здесь присутствуют главнейшие мотивы и символы — Крест и крестная жертва, Чаша — та, о которой Христос говорил в Гефсиманском саду и та, названная позже Святым Граалем, принявшая, по легенде, кровь Христа, спасительное Учение, апостолы, несущие его народу, не боясь быть распятыми этим же самым народом, силы небесные и силы преисподней.

Поскольку спектакль — литургическая мистерия, то на сцене нет ни одного предмета, который был бы просто предметом, чем-то материально-функциональным. Мир метафор текуч. Дощатый настил (спектакль во многом и правда играется «на досках»), похож на земную проекцию Креста. Одновременно он — и палуба корабля, и скамья для порки, и стол, и дорога, и мост между миром живых и миром мертвых. Парус на мачте — это грань между мирами, белые одежды праведных душ, скала на Кавказе, скрывающая таинственный Град. Обычная металлическая миска — смысловой центр спектакля — становится то мистической Чашей, то магическим сосудом, в котором можно узреть прошлое и будущее, то чайной чашкой, в которую подсыпает герою бурятско-тибетских травок скользкий по-змеиному жандармский ротмистр, то студенческой, а потом и солдатской фуражкой, то плошкой, из которой хлебает какое-то жидкое варево страшная в своей слепоте персонификация угнетенного народа, то спиритическим блюдцем, то корзиной заклинателя змей, то животом беременной. Простой кусок веревки по очереди олицетворяет все возможные виды насилия вплоть до насилия революционного, которое тоже ужасно, но без которого не разрешится от бремени двуединая женщина — Россия-История.

Сюжет спектакля кажется знакомым по множеству самых разных легенд и мифов. Он притворяется одним из повествований про Избранного, которому пророчеством суждено совершить некий подвиг на переломе времен, победив Зверя и зачав Дитя. Но этот Избранный — не принц, рыцарь или юный волшебник, а вроде бы обычный одаренный юноша, приехавший из Сибири в Петербург, чтобы учиться на инженера. Обычный, да не простой. «Совсем не прост ты, парень!» — повторяет на разные лады женщина, исполняющая на пути героя роль проводника и наблюдателя. К этой заключенной внутри героя непростоте, к священному огню его духа присматриваются и принюхиваются самые разные силы. От этого огня разбегаются хищники, мечтающие пожрать и обратить в ничто всё живое. Герой ни на долю мгновения не допускает мысли сдаться, покаяться в стремлении к высшей справедливости, признать себя частью Ничто. Он проходит через технократическую иллюзию спасительности технического прогресса, наивную веру в возможность убедить в необходимости развития косные и лукавые охранительные силы, через слепую ярость ниспровержения, революционную учебу и борьбу, обретение любви в борьбе и смерть любимой — к плодоносному священному супружеству с Историей-Родиной, рождающей Новый День.

И чем дальше разворачивается сюжет, тем больше понимаешь — это не только и не столько о событиях столетней давности — это о дне сегодняшнем. О его мерзостях и безумных надеждах, косной ослепленности и прозрениях, остылости и сбереженной в катакомбах недобитой огненности. Отсюда, из XXI века России, слишком хорошо видно, как легко хищники-оборотни смогли оседлать и приспособить для пожирания живой жизни технические чудеса, сделав их воистину чудовищными. Как призванные хранить благополучие народа и заветы Революции советские спецслужбы своими хитрыми зельями специнтриг отравили и разложили всё и вся, сдав это «всё и вся» зверью с потрохами. О том, как «непростые парни», несмотря на почти смертельный удар, полученный русским, советским народом, не стали бессмысленными идиотами, смогли сохранить в душе живую искру и способность слышать пролитую кровь предков, учиться у них, черпать силы в их подвиге. И Зверь хоть еще не убегает с воем, поджав хвост, но уже тревожно нюхает воздух — Человеком пахнет. Тем самым Новым Человеком, которого хищники уже торжественно объявили закрытым проектом, провозгласив вечность и неизменность человека ветхого.

Сергей Кургинян в своем вступительном слове перед спектаклем сказал о том, что этот день для него особенный, что это не просто еще одна новая постановка. И это действительно так. Подавляющее большинство занятых в спектакле актеров — молодые члены «Сути времени», коммунары из Александровского, в Костромской области. До сих пор они умели очень многое — работать на лесопилке, класть бетон в трескучий мороз, писать в блогах и создавать серьезные научные труды. Но они не играли и не учились играть в театре. Молодежные студии при театре «На досках» возникли совсем недавно. Считается, что за такой короткий срок просто невозможно научить даже лучших студентов театральных вузов играть так, как играют эти парни и девушки. Так говорить, так двигаться, так взаимодействовать, то образуя живые декорации и функционируя, как единый организм, то создавая яркие индивидуальные образы. Возможно, среди прочего разгадка в том, что коммунары умеют любить дело в себе, а не себя в деле, не стремятся самовыразиться любой ценой, а думают об общем результате. Очень странно и несовременно сейчас, когда из каждого утюга учат любить себя и чихать на всех, быть «креативным», ни на кого не похожим и никому ничего не должным — особенно тех, кому нравится считать себя творческими личностями. Но «современный» человек и человек новый — это очень разные вещи. Продемонстрированное на сцене чудо творческого преображения говорит о том, что мечта об этом самом новом человеке всё еще актуальна и осуществима, может быть, сегодня как никогда. Похоже, сейчас, как и сто лет назад, приходит время «непростых парней».

«Будет буря — мы поспорим…»